Есть авторы, чьи работы узнаваемы с полувзгляда - броским авторским приемом, "фирменным" ракурсом. Евгений Козловский - другой. Он снимает невероятно много, и в его бесконечных архивах можно найти практически все фотожанры - от забавно-мудрых уличных сцен до сухих абстрактных композиций, со всеми остановками во всем диапазоне посередине - и портреты, и пейзажи, и городские ландшафты. Перебирая фотографии Козловского, а имя им легион, вряд ли удержишься от двух заключений. Первое: что движущая сила его работ, их первопричина - это неистребимое жизнелюбие, роман с жизнью во всех ее проявлениях, который не дает ему пройти мимо даже односложного, дикарски-цельного сюжета, лишь бы он отозвался внутри будоражащей нотой, живой эмоцией; стимул, наверно, тот же, что двигал романистами, увлеченно составлявшими многотомные "энциклопедии русской (французской и пр.) жизни", подробный портрет своей эпохи. Второе: работы Евгения - как зеркало, в которых каждый выберет себе что-то близкое, важное, что отзывается невольной мыслью "вот я бы, наверное, так и снял, окажись я на его месте". Больше того, просматривая их снова и снова, с каждым разом находишь работы, не замеченные ранее, и "ёкает", и видишь их так, как, наверно, видел их автор в момент съемки. Отсюда - неизбежная мысль, что фотографии Евгения в своей совокупности - максимальное приближение к тому, что можно назвать "дубликатом мира". Мира реального, большого и одновременно - его личного, который сполохами, то той, то этой работой открывается нам. Евгений увлеченно, неустанно расширяет этот мир во все стороны - повторимся, достойно представлен практически каждый жанр; есть и пейзажи, которые гармонично вписались бы в добротный видовой альбом, и жанровые сценки, не потерявшиеся бы и на выставке матерого фотокора, съездившего в очередную страну - и при этом нарочито отказывается манипулировать реальностью, подгонять ее под пару-тройку "своих" приемов, как это часто бывает у фотографов. В фотографии авторское начало порой близко соседствует с такими явными действиями, как отбор сюжетов (как, например, у Вадима Гиппенрейтера), "сквозное" настроение (как у Игоря Мухина) или технический прием. У Козловского ничего этого нет, формальной идентификации не получается. А неформальный "отличительный признак" оказался один: каждый раз при просмотре фотографий Козловского, примерно на втором десятке, ощущение стопроцентной их реальности сменялось каким-то просто дзэнским чувством - если кто помнит это модное в семидесятых словечко. В грубом приближении его можно передать так: будто куски совершенно обыденной реальности на фотографиях своими линиями, плоскостями и пятнами складываются в знаки-символы, наподобие иероглифов, приобретая свой, уже вовсе не обыденный, смысл. Надо сказать, что и этот прием хорошо известен в фотографии - достаточно вспомнить многие работы Ральфа Гибсона. Деликатность - и уникальность - Козловского в том, что он не форсирует этот процесс складывания, ловя в своих работах ту точку, то мгновение, когда внешняя сторона реальности только начинает отслаиваться, как надорванная с краю обертка, и только намекает на возможность сложения всех этих веточек-окон-фигур в иероглиф. Именно поэтому какие-то работы пролистываются незамеченными при первом просмотре - чтобы потом вдруг их увидеть. И в этом путешествие по работам Козловского сродни прогулкам по реальным улицам, по которым можно пройти десятки раз и только потом заметить и снять удивительный сюжет. Не берусь судить, врожденное это качество Евгения как фотографа или приобретенное... Но похоже, что свойство это стало для него естественным, как дыхание, и ищет своего воплощения в новых и новых кадрах, не давая зачехлить камеру. Главный редактор журнала Digital Camera Игорь Нарижный
Есть авторы, чьи работы узнаваемы с полувзгляда - броским авторским приемом, "фирменным" ракурсом. Евгений Козловский - другой. Он снимает невероятно много, и в его бесконечных архивах можно найти практически все фотожанры - от забавно-мудрых уличных сцен до сухих абстрактных композиций, со всеми остановками во всем диапазоне посередине - и портреты, и пейзажи, и городские ландшафты. Перебирая фотографии Козловского, а имя им легион, вряд ли удержишься от двух заключений. Первое: что движущая сила его работ, их первопричина - это неистребимое жизнелюбие, роман с жизнью во всех ее проявлениях, который не дает ему пройти мимо даже односложного, дикарски-цельного сюжета, лишь бы он отозвался внутри будоражащей нотой, живой эмоцией; стимул, наверно, тот же, что двигал романистами, увлеченно составлявшими многотомные "энциклопедии русской (французской и пр.) жизни", подробный портрет своей эпохи. Второе: работы Евгения - как зеркало, в которых каждый выберет себе что-то близкое, важное, что отзывается невольной мыслью "вот я бы, наверное, так и снял, окажись я на его месте". Больше того, просматривая их снова и снова, с каждым разом находишь работы, не замеченные ранее, и "ёкает", и видишь их так, как, наверно, видел их автор в момент съемки. Отсюда - неизбежная мысль, что фотографии Евгения в своей совокупности - максимальное приближение к тому, что можно назвать "дубликатом мира". Мира реального, большого и одновременно - его личного, который сполохами, то той, то этой работой открывается нам. Евгений увлеченно, неустанно расширяет этот мир во все стороны - повторимся, достойно представлен практически каждый жанр; есть и пейзажи, которые гармонично вписались бы в добротный видовой альбом, и жанровые сценки, не потерявшиеся бы и на выставке матерого фотокора, съездившего в очередную страну - и при этом нарочито отказывается манипулировать реальностью, подгонять ее под пару-тройку "своих" приемов, как это часто бывает у фотографов. В фотографии авторское начало порой близко соседствует с такими явными действиями, как отбор сюжетов (как, например, у Вадима Гиппенрейтера), "сквозное" настроение (как у Игоря Мухина) или технический прием. У Козловского ничего этого нет, формальной идентификации не получается. А неформальный "отличительный признак" оказался один: каждый раз при просмотре фотографий Козловского, примерно на втором десятке, ощущение стопроцентной их реальности сменялось каким-то просто дзэнским чувством - если кто помнит это модное в семидесятых словечко. В грубом приближении его можно передать так: будто куски совершенно обыденной реальности на фотографиях своими линиями, плоскостями и пятнами складываются в знаки-символы, наподобие иероглифов, приобретая свой, уже вовсе не обыденный, смысл. Надо сказать, что и этот прием хорошо известен в фотографии - достаточно вспомнить многие работы Ральфа Гибсона. Деликатность - и уникальность - Козловского в том, что он не форсирует этот процесс складывания, ловя в своих работах ту точку, то мгновение, когда внешняя сторона реальности только начинает отслаиваться, как надорванная с краю обертка, и только намекает на возможность сложения всех этих веточек-окон-фигур в иероглиф. Именно поэтому какие-то работы пролистываются незамеченными при первом просмотре - чтобы потом вдруг их увидеть. И в этом путешествие по работам Козловского сродни прогулкам по реальным улицам, по которым можно пройти десятки раз и только потом заметить и снять удивительный сюжет. Не берусь судить, врожденное это качество Евгения как фотографа или приобретенное... Но похоже, что свойство это стало для него естественным, как дыхание, и ищет своего воплощения в новых и новых кадрах, не давая зачехлить камеру. Главный редактор журнала Digital Camera Игорь Нарижный